— Я и не боюсь!
Пылкий ответ дракончика вызывает на морде светлую улыбку, напоминающую о топленых весенних рассветах и солнечном тепле своей лучезарностью, и Серафим согласно кивает, прикусывает губу, чтобы улыбка из озорной не переплавилась в понимающую; в его взгляде нету и намека на усмешку: — Хорошо, Хаджи.
— Доказать? А как? — «он безнадежен».
Когда дракончик всерьез принимает его слова, Змий не выдерживает и вздыхает показательно громко, прожигая взглядом — недоброжелательным и недовольным — эту мелочь насквозь, думая, что не имеет смысла объяснять, что на произнесенное ответ не требуется, вследствие чего воздух не взрывается порцией новых колкостей. Серафим укоряще качает головой, но Змий привычно отмахивается от него, как от надоедливой мухи, вызывающей раздражение и иногда жужжащей в ушах. Только проблема состоит в том, что Серафим — не муха, жужжит недовольно не иногда, а постоянно, и не в ушах, а в одном теле.
Вечный квартирант.
Неясно только, хорошо это или плохо — жить с постоянным соседом по голове, от которого ни спокойствия, ни покоя. С другой стороны, и спокойствие, и покой — слова, явно для Змия не предназначенные, ему зрелищ и пламени подавай, неожиданных встреч и новых впечатлений. Быть может еще драк. А обучение мелкого дракончика полету даже звучит как вызов, который Змий с бесстрашием принимает, уверенный и непоколебимый в своих силах. После небольшой экспресс-лекции начинает внимательно следить за действиями дракончика — скользить цепким взглядом, смотреть пронзительно, неотрывно, как тот прыгает, взмахивая в воздухе крыльями, и падает на прохладный песок, поднимаясь с недовольным выражением. Может быть думал, что все получится с первого раза? Змий не знает, во сколько драконов примерно учат летать, потому что для каждого характерно разное время: их вот учили в шестой-седьмой сотне, когда крылья достаточно выросли и окрепли, стали сильными настолько, чтобы удержаться в горном пространстве, продуваемом северными ветрами. В них природой заложено стремление к небу, к полету и ветру в ушах, и этого исключать, ровно как и игнорировать, не придавая должного внимания, нельзя. А значит это то, что Хаджит рано или поздно, но сможет взлететь — стоит лишь немного постараться.
Довериться инстинктам, положиться на свое чутье.
— Когда набьешь себе парочку синяков, тогда и сможешь взлететь, — фыркает Змий, изучая дракончика ироничным взглядом. — Давай по-новому. Ты же понял, в чем ошибся? — и, не дожидаясь ответа, объявляет. — Вот и пробуй заново.
Он чувствует почему-то, что от того, справится ли мелочь, зависит его дальнейшее благополучие. Будет позорно осознавать, что ты не смог научить какого-то там малька летать. Еще и Серафим напоминать об этом будет. А Серафим обязательно будет напоминать — он следит сейчас за его действиями, наблюдает преувеличенно внимательно, пытливо, сдерживаюсь от того, чтобы не высказать свои пять копеек, но спустя некоторое время решает-таки высказаться:
— Хаджи, — голос в невесомости рассыпается, пропитывается легкостью полевых цветов и уверенностью, что крепче стальной, прошивающей, как заряд молнии, энергией тому, кому говорят, — я в тебя верю, — слова сами перекатываются на языке, оставляя после себя приятную на вкус сладость — маковую, не иначе — во рту.
Серафим и Змий идеально друг друга дополняют: один делает все, чтобы помочь, а другой — чтобы испортить.
Восхитительное равновесие.

Отредактировано Ази (18.08.2020 22:28:54)

— Ну как?
— Тебе честно или как? — уточняет, откровенно потешаясь, Змий, пока Хаджит бросает на них вопросительный взгляд. В итоге Серафим бросает вопросительный взгляд на Змия, а Змий бросает пристальный — не вопросительный — взгляд на Серафима, и секунды тянутся, медовые и долгие, пока Серафим не моргает. Место учителя по полетам ненадолго освобождается, и — кто бы сомневался — Серафим берет на себя инициативу, пока Змий рассматривает с необычайным интересом собственные когти. «Несомненно, гораздо проще было научиться летать, прыгнув ласточкой с какого-нибудь уступа или возвышенности в бескрайний простор небес», — думает он. — «Хотя бы потому, что в противном случае шмякнешься лепешкой о землю. Не захочешь этого — полетишь».
— Малек, будь проще, — все же советует Змий, сверкая своей привычной огненной ухмылкой, — чтобы научиться летать, тебе не надо заучивать наизусть эту технику с прыжком, прижиманием лап и взмахами. Когда поднимаешься в воздух, махай крыльями — и дело с концом.
Черт возьми, совет года.
Правда, вряд-ли от Змия можно вообще принимать какие-бы то ни было советы.
— Ты практически взлетел! — а вот Серафим восклицает радостно, улыбаясь. — Еще разок, и все получится, — спокойнее добавляет он, переминаясь с лапы на лапу. У него не было опыта обучения кого-то полету, и он не мог быть уверен, как быстро среднестатистический дракончик научится летать. Но он все равно почему-то думал, хотя нет, — был уверен, что Хаджит делает успехи. И когда он-таки оторвется от земли и сможет подняться в воздух, насколько высокой будет его скорость? Как долго он продержится? И это вызывало предвкушение, потому что Серафим помнил, как не раз летал наперегонки с братьями и сестрами, закладывая крутые виражи и взмывая по наклонной вверх. Он помнил ветер, бивший в морду, и как уши закладывало от скорости. Он помнил, какое пьянящее чувство заполняло каждую клеточку и нерв, когда он поднимался настолько высоко, насколько мог, а затем складывал крылья и камнем падал вниз. Только для того, чтобы у самой земли их расправить и вновь закружиться в гонке с самим собой, ощутить контрастнее, ярче свободу, его пронизывающую, ныряя в пропасть. А мысль о том, что он будет летать не один (Змий не в счет), кружила голову.
— Сможешь сейчас взлететь? — лукаво щурит голубые глаза Змий, с уверенностью в голосе говоря, — Ставлю на то, что не сможешь.
— Он сможет! — возражает Серафим мгновенно, едва звучит последнее слово.
В итоге они оба уставляются на Хаджита.
И если Змий с мыслями о том, что он снова облажается, то Серафим — с надеждой.